В поединке сна и вдохновения

Ночь глазами писателя

Вдохновение текло рекой и затапливало меня, а на утро я, получивший полную ставку и вникающий в новые служебные обязанности, сонно тащился на работу. Финал был под стать процессу - в два часа ночи я вдруг понял, что если не лягу спать - просплю преступно мало, а если лягу - окончание главы затянется еще на несколько дней. И сидел целый час ради одной страницы. Кстати, о страницах - по-моему, 34 глава - самая длинная в данный момент во всем романе :) Привожу ее целиком, благо, она не является крупным спойлером да и вообще, по сути своей она, скорее, заплатка для маленьких сюжетных кусочков, которые без нее зияли бы дырами. Но для особо щепетильных, буде таковые найдутся среди немногочисленных гостей, опущу занавеску. Прозрачную - кто хочет, подглядит :)

ГЛАВА 34,

в которой я очень долго еду в Университет,
зато узнаю нечто важное

В ту ночь луна решила отдохнуть и завернулась в толстое одеяло, сотканное ветром из густых грозовых туч. Закрыв единственный глаз, она сладко спала, оставив город мертвенно-синим взорам уличных фонарей. Мерный шорох и перестук тысяч водяных капель оттеснили прочь, задушили остальные звуки, завладев городом до самого утра. Впервые за долгое время Морская столица спокойно спала, и даже молнии далекой грозы не решались ее будить, сверкали робко и наспех, а гром рокотал тихим беззлобным ворчанием большого пса, прикорнувшего там, в укрытом чернильной пеленой океане.

Спал особняк Хидейка. Нервно, чутко – где-то тихонько суетились припозднившиеся слуги, где-то чертил и кроил снявший с меня не меньше сотни мерок портной, тискал краснеющую кухарку усталый повар, – но дрема душно и плотно наваливалась на дом, смежала веки, тянула вниз подбородки. И скоро все стихло, лишь змеились по саду бесшумные тени сторожевых лис.

Спал и я. Оставив в медном корыте грязь, пот и следы засохшей крови, бросив пришедшую в негодность одежду у порога, завернувшись в неимоверно мягкое одеяло и отпихнув раскаленную грелку – спал, да так крепко и вдохновенно, что старые знакомые, – мрачные грезы, – расползались прочь, не в силах меня потревожить.

Остался лишь дождь. Он щедро омыл Вимсберг, растворил смог и грязь, до блеска отмыл мостовые... И ушел прочь на недолгий покой, предоставив город самому себе.

...Мелкими затяжками я набивал горло едким дымом и смотрел вдаль, бездумно скользя взглядом по застывшим волнам утреннего тумана. Крыши Морской столицы щербатой акульей челюстью уходили к побережью. Прожигая белесое покрывало, они, одна за другой, выплескивали из труб густой дым разгоравшихся каминов и чадивших спросонья печей. Сизое марево, с которым не всегда справлялся и проливной дождь, не глядя расправилось с нежными хлопьями рассветной дымки и привычно растеклось по улицам.

Просыпаясь, оставшийся без ночи город всеми силами противился подступавшему утру, но тщетно – легкое розовое сияние на горизонте уверенно превращалось в дневной свет. Вскоре оборону держала лишь труба сталеплавильного завода. В отчаянном порыве вернуть небу блаженную темноту, она  изрыгнула клуб черной мглы, но его разодрали в клочья порывы налетевшего с океана ветра.

Я старательно повозил останками сигареты в деревянной пепельнице и, дрожа от холода, вернулся в комнату. Пока я спал, вделанные в стену крючья обросли вешалками, на одной из которых висел неброский, но добротный с виду коричневый костюм, а на второй – мои плащ и шляпа, чистые до неузнаваемости.

Старый добрый плащ, верно служивший мне в горе и в радости, украшала крупная, хотя и удачно подобранная заплата. Я горестно поцокал языком, оценив трагедию – вещь была безнадежно испорчена, но о покупке нового в ближайшее время думать не приходилось. Когда по звонку прибежал слуга, я уже был полностью готов и нетерпеливо вертел в руках шляпу.

– Хозяин не вернулся?

– Никак нет. – заспанный лакей поставил на столик крохотную чашку укрытого паром кофе. – А вы, мастер, никак уходить собрались?

– Точно. И знаешь, что? Дуй-ка ты, милейший, за извозчиком.

Хидейк вернется лишь к обеду, Карл обещал освободиться не раньше вечера. Мне оставалось сидеть и чахнуть от тоски в роскошном и очень скучном особняке альва, или воспользоваться случаем и получить ответы на пару пусть и не главных, но от того не менее острых вопросов.

– Куда прикажете? – слуга безропотно развернулся к двери.

– К Университету! Эй, стой! – паренек, едва начав разгон, резко остановился. Вот это выучка... – погоди. Как хозяин вернется, передай, чтоб не волновался – я скоро буду. А сам вот что – когда я уеду, сгоняй в Актерский переулок, найди кабак «Выеденное яйцо», спроси там цвергольда Карла Райнхольма. Запомнишь?

– От чего ж не запомнить, – пожал плечами слуга, – памятью Творец не обидел. Карл Райнхольм, кабак «Выеденное яйцо», Актерский переулок. Что сказать?

– Скажи, что я буду не раньше... Хотя знаешь, что? – я решил не рисковать, – передай ему записку. Не найдешь самого карлика – отдай кабатчику Андерсу... Кривому. Пусть он передаст. Запомнишь?

– Говорю же – памятью не обижен. – Парень внезапно поскучнел и задумался, почесывая подбородок. Ну что ж, его правда – следить за благополучием гостя – одно, а бегать для него по городу – совсем другое.

– Держи, – я протянул пару медяков, – чтоб не зря бегал.

Слуга изогнулся, перемешав поклон с разбегом, и рванулся было к двери, но я цапнул его за шиворот.

– Да стой ты, торопыга. Записку забыл.

Верный блокнот стал на страницу тоньше, и слуга, наконец, умчался прочь, унося в кармане простое, но понятное послание: «Иду по следу. Если не приду вечером – жди дольше. Брокк.»

Взъерошенное спросонья небо ворочалось наверху, выставляя в просвет между крышами то косматую тучу, то случайную улыбку солнечного луча. Я прижимался лбом к оконному стеклу и, позволив взгляду свободно гулять по чужим балконам, мечтал, чтобы поездка длилась как можно дольше. Что бы там ни говорила озабоченная благополучием подопечных Карина, мысль о падком на Тронутых подростков профессоре вызывала лишь омерзение, и я представления не имел, как начать разговор с отвратительным мне заранее субъектом.

Спокойная тишина Восточного простенка мало-помалу наливалась шумом толпы – повозка приближалась к проспекту Надежды. Сверкнул, слепя, солнечный луч, запутавшийся прутьях балконной решетки. Пока я отчаянно моргал, рокот булыжников под колесами сменился ровным шорохом брусчатки. Ресницы быстро справились со слезами, за которыми вовсю мельтешила уличная жизнь. Рабочее утро было в самом разгаре, но горожане, торопясь урвать кусочек радости от редкого солнечного дня, находили множество причин выйти на улицу. Четыре девчонки-ткачихи, оживленно болтая, чересчур внимательно смотрели на просвет совершенно новый кусок тонкого белого сукна. Городовой в коричневом мундире привалился к газетному киоску и блаженно жмурился под козырьком фуражки. Его пальцы, которым в кои-то веки было тепло и сухо, лениво перебирали красные кисти на эфесе сабли. Даже студенты, что прятались в тени раскидистого каштана и раз за разом пускали по кругу бутыль с чем-то мутным, разрывались между страхом разоблачения и желанием в полной мере насладиться неожиданным даром природы.

Я еще раз как следует проморгался, выгоняя из глаз последние светлые пятна, и полистал блокнот. Интересно, почему Молтбафф перестал наведываться в цирк? В избавление от порока я не верил – только не в Вимсберге. Если только что-то не изменило жизнь профессора, не перевернуло ее с головы на ноги... Но версия с бегством пожилого сластолюбца казалась сильнее. Как знать, не владели ли его душой и другие необычные страсти. А за любую похоть приходится платить, и как знать, не получил ли профессор такой счет, что пришлось бежать из города? Я даже начал придумывать причины для бегства, сочинив несколько совсем уж жутких историй, но быстро себя оборвал. Тратить время на бесполезный плач по нравам не хотелось.

Колеса вновь мелко затряслись, запрыгали по булыжникам. Камни для брусчатки были дороги. Некогда Ратуша предоставила гостям города выбор – платить налог на въезд монетой, или же камнями для городских мостовых. Не знаю, рассчитывали ли они на такую прибыль, но дороги от нового закона выиграли куда больше, чем казна.

Через боковые окна я видел лишь заскользившие вдоль повозки стены домов – кажется, мы въехали в один из Гостиничных переулков. Через недра местных кварталов, где строилось большинство приличных городских гостиниц, за две сотни лет прошло несметное количество приезжих богатеев. Но близость Университета сыграла свою роль – уютные скверы и тихие дворики облюбовала подрастающая городская интеллигенция. Полицейское управление уже не первый год собиралось увеличить число городовых в переулках, да всякий раз находило личному составу задачи поважнее. Студенты, конечно, любили пошуметь, но в целом были совершенно безобидны.

С непривычки меня растрясло. В висках возникла и покатилась по черепу боль. Я раздраженно мотнул головой, но тщетно – ни новых мыслей, ни облегчения. Тягучий свист за окном превратил страдания в настоящую пытку – какой-то юнец с початой бутылкой вольготно развалился в милой маленькой беседке. Его добрые соловые глаза умиленно щурились на высокородную альвийку с комнатным лисенком на поводке, замысловатая прическа которой как раз проплывала перед окном повозки. И если дама словно не заметила нахала, то зверек разразился таким писклявым и заливистым лаем, что я, не думая о вежливости, дернул вниз завизжавший кожаный полог. Солнечный день солнечным днем, но я внезапно соскучился по дождливой тишине.

Все звуки мира сжались до глухого стука колес и легкого поскрипывания колымаги. Я закрыл глаза и откинулся на сиденье, усилием воли прогнав мысли о предстоящем разговоре. Хватит. Решу все на месте. Успокоенный этой простой по своей сути мыслью, я как-то незаметно задремал.

Нарастающий шум за окном деликатно проник в дремоту и уничтожил ее изнутри. Моргнув, я потянулся к противоположной стене, осторожно приоткрыл полог и снова зажмурился – от бежавшего снаружи узора зарябило в глазах. Две слезинки спустя веки согласились открыться, и затейливое переплетение железных кружев превратилось в университетский забор – мы были почти на месте. Повозку качнуло, и за окном, стремительно удаляясь, замелькала спина хидейкова слуги. Похоже, юный хитрец проделал большую часть пути на запятках моей же повозки.

Я охлопал карманы. Блокнот с собой, кошелек тоже. А вот оружия не было, так что если Молтбафф полезет в драку... Хотя с чего бы ему? И к тому же, зачем мне нож в драке с простым преподавателем?

Извозчик получил плату и уехал прочь, а я как следует потянулся, расправил затекшие плечи и вдоволь похрустел костями, от чего прохожую старушку аж передернуло. Огляделся.

С закрытием гордских ворот иссяк поток приезжающих и уезжающих одушевленных, и проспект Спасения опустел. Редкие прохожие с закрытыми зонтами наизготовку поглядывали на безоблачное небо и недоверчиво качали головами. На другой стороне, прячась за угол, двое студентов-прогульщиков спешно курили одну на двоих сигарету, жадно затягиваясь и судорожно пихая чинарик в руки товарища.

Я надвинул шляпу поглубже и направился к переплетению трех невообразимо искривленных арок. По крайней мере, на первый взгляд казалось, будто их именно три. Проходя под невозможно изогнувшимися сводами, я на мгновение ощутил, что заблудился на крохотном пятачке неведомого пространства. Направление вдруг потеряло всякий смысл, а чувство времени резко притупилось. Но еще один шаг – и ощущение прошло. Университет стоял передо мной во всей красе.

Несмотря на то, что главный корпус был широк, приземист и покрыт гладкими наростами аудиторий, первыми в глаза все-таки бросались высоченные иглы факультетов Стихий. Четыре башни прокалывали основное здание строго по сторонам света. По правде говоря, я не помнил, какая стихия какому направлению соответствовала, но нимало по этому поводу не переживал. Пытаясь разложить спутавшиеся мысли по полкам или хотя бы утрамбовать их, я дошел до входа и ничуть не удивился, когда дверь открылась будто бы сама собой.

Университетский вахтер гордился своими пышными усами – заслуженно и очень деятельно. Все время, пока я шел к нему от дверей до уютной конторки темного дерева, он оглаживал и поправлял эти произведения парикмахерского... да что там, подлинно архитектурного искусства. Пару раз он, изумив меня сверх возможного, полуукрадкой пробежался по ним миниатюрной расческой. И следовало видеть, как этот в высшей степени достойный одушевленный, не испытывая, похоже, никаких затруднений, умудрялся выполнять и прямые свои обязанности. Не останавливая рук, он разбрасывал по сторонам цепкие взгляды, щедро одаривая ими всех входящих и праздношатающихся одушевленных – только искорки вспыхивали на стеклах очков, полускрытых козырьком форменной фуражки.

До последнего мига я был уверен, что такие усы могут быть лишь у альва, но вахтер оказался ярко выраженным человеком.

– Утро доброе, милейший, – прежде чем подарить улыбку усачу, я вспомнил о том, как хорошо выспался, и напитал ее воспоминаниями о пережитом счастье. Получилось крайне дружелюбно.

– Добрейшее, – важно согласился вахтер, но развивать тему дальше не соблаговолил и решительно повернул к делу. – Чем могу?

– Сейцелем Молтбаффом, – сыграл я словами, – в какой аудитории его можно найти?

– Боюсь, – усы нерадостно дернулись вниз, – ни в какой. Профессор Молтбафф в отпуске. А вы, прошу прощения, с какой целью интересуетесь?

– С самой что ни на есть важной, – я напустил на лицо соответствующее выражение и пошарил в кармане, – только позвольте мне ее не озвучивать. Уж слишком тонкая и серьезная... – раскрытое удостоверение легонько хлопнулось о стол бдительного охранника, – ...тут ситуация.

Едва взглянув на синие печати, вахтер сурово свел брови на переносице.

– Частный детектив, значит? Неужто мастер Молтбафф взялся за старое?

– Зависит от того, о каком старом речь, – осторожно уклонился я.

– Ну... я, право, – усы нервно задрожали, – в самом деле, как же... Знаете ли, ходили слухи...

– Полноте, милейший, – я спешно выпустил на лицо ободряющую улыбку, – уж мне-то вы можете сказать все, что угодно.

Впервые за последние дни мне встретился одушевленный, который, похоже, и впрямь что-то знал.

– Ну, знаете ли... Только учтите, – и без того румяные щеки вахтера стремительно темнели, – я-то лично никуда со свечой не подглядывал, просто слышал... всякое.

– Смелее, – во всем мире в тот момент не было слушателя внимательнее и участливее меня, – что же говорят в народе?

Лицо вахтера приобрело мятущееся выражение.

– Вы же понимаете, сведения эти крайне деликатные...

– Любезнейший, так я с другими и не работаю.

Усы на мгновение застыли и вдруг взорвались отчаянным шепотом.

– Ну что ж, скажу, но уж вы, мастер... – он еще раз скользнул прищуром по удостоверению, – Брокк, не подведите. Чтоб никому ни-ни, вы же понимаете... Дело деликатное. Сколько я мастера Молтбаффа помню, все время он был строгие такой, с женским полом – скромен, даже чересчур. Студентов держал в узде, они при нем чуть ли не по струнке ходили. Но ведь поди ж ты – пронесся тут намедни слушок...

– Намедни – это когда? – уточнил утомленный анонсами я.

– Намедни – это намедни, – нахмурился вахтер, почесывая лоб, – точно не упомню, но с месяц, а то и полтора назад кто-то обмолвился, будто профессор по вечерам девиц посещает, да не простых, а Тронутых!

– Фу! Не может быть! – Я без труда подыграл ему, изобразив на лице крайнее отвращение.

– Так может и не может, – азартно сверкая глазами продолжил вахтер, – а только против молвы мастер Молтбафф не выстоял. Да не сказать, чтобы очень уж он и пытался – руки опустил, лицо сделал постное и отрицать ничего не стал, так что, считай, признался. Сверху на него стали смотреть косо, снизу – студенты, то есть, – со смешками. Пару недель профессор держался, давил тоску, а потом запил. Мое-то дело маленькое – за входом присматривать, но ведь у входа-то все поговорить и останавливаются, – усы вспушились, прикрывая затаенную гордость, – вот я и слышу... всякое. – Вахтер остановился перевести дух, и я немедленно заполнил паузу.

– Так что же, лекции он больше не читал?

– Читал, – откашлявшись, махнул рукой усач, – только реже. Его же к молодняку пускать перестали... Постойте! Вы к кому?

Пока он, одарив меня извиняющимся взглядом, чинно шествовал к новому незнакомому посетителю, я достал из кармана блокнот и принялся спешно покрывать бумагу выжимками из сбивчивого вахтерского рассказа. К возвращению собеседника я вусмерть расчеркал целую страницу, но свел-таки слова усатого привратника со скупым на подробности рассказом Карины. Выходило, что профессор прекратил визиты в цирк как раз когда в Университете узнали о его пристрастиях. Если бы у шантажа был запах, сейчас бы ощутимо завоняло.

– Прошу великодушно извинить, – чем-то довольный вахтер, демонстративно не заглядывая в блокнот, обошел меня и принялся степенно оглаживать усы. – Работа превыше всего.

– Прекрасно вас понимаю, – рассеянно ухмыльнулся я, – так вернемся же к разговору. Итак, месяц назад...

– Да-да, месяц назад. В общем, мастер Молтбафф, позвольте сказать личное, отреагировал на скандал недостойно. Он совершенно перестал следить за собой. Не буду говорить о небритом лице и помятом сюртуке, но от него, прошу прощения, воняло! Каждый раз мне не хотелось пускать профессора в Университет, но лекции же никто не отменял. Конечно, как я уже сказал, преподавать в младших группах запретили напрочь, но старшие классы и факультативы он худо-бедно вел.

– Лучше ему, я так понимаю, не становилось?

– Правильно понимаете. Угасла душа, на глазах угасла. Появлялся все реже, выглядел все хуже, хотя казалось бы – куда дальше? А поди ж ты... Заговариваться начал – подчас мог стоять по полоборота, глядеть в стенку и бормотать что-то. И это только здесь. Представляю, как он чудил после работы. Хотя... кто-то его, говорят, видел в порту, вроде, у какого-то кабака. А может и в самом кабаке – кто ж признается, что внутрь заходит?

– А что он бормотал вы, конечно, не слышали?

– Когда со стеной-то разговаривал? Не слышал – печально подвигал бровями вахтер, – но как-то он и со мной заговорил. Ух, я и натерпелся...

Я закончил царапать в блокноте «замечен у кабака в порту» и вскинулся.

– Так-так? Он вас напугал?

– Не то слово! Я как раз на смену заступил, вышел с первым ударом колокола, едва, почитай, глаза продрал. Сторожа проводил, только дверь закрывать собрался – а тут мастер Молтбафф вваливается не пойми откуда. Уж на что я не из пугливых, и то едва не подпрыгнул, а он дверь рукой подпер и смотрит. Я сказать что-нибудь пытаюсь и не могу от страха – он же будто спит, только с открытыми глазами. И лицо – у мертвецов и то румянца больше. Поцарапанный какой-то весь, в синяках... Хвала Творцу, в гляделки мы недолго играли, он, все-таки, в штате, я его пропустить обязан.

– А когда это было, точнее не припомните? – я говорил негромко и осторожно, опасаясь случайно спугнуть вахтерское вдохновение. Впрочем, это сделали за меня.

– Момент, детектив, служба зовет. Любезнейшая! Вы к кому? – и он резво метнулся к некоей растерянной даме в светлом плаще.

Я нетерпеливо побарабанил пальцами по конторке. Экая же выпала удача – нужные сведения лились потоком, да еще и без надобности разговаривать с заочно неприятным субъектом.

– Так когда же все это случилось? – я едва не рванулся навстречу возвращавшемуся вахтеру, но сдержался.

– Когда... Неделю-полторы назад. Вроде того.

– И мастер Молтбафф в то утро никак не объяснил свой ранний визит?

– Нет. Болтал он много и на редкость громко, только знаете, мастер Брокк, лучше бы он молчал, а то и вовсе не приходил. Напугал до колик, честное слово.

– Но вы же запомнили, что он говорил?

– Запомнил, как не запомнить. Я этот его голос еще долго вспоминать буду, уж поверьте. Стоял профессор прямо здесь, где вы стоите, смотрел на меня своим мертвяцким взглядом, а потом спрашивает: «Что, мол, и ты, Рикард, меня сволочью считаешь?» А Рикард – это, стало быть, я. Ну, я и отвечаю «Что вы, мастер Молтбафф, как можно?», а он «да брось, я по лицу вижу». Представляете? Что он там у меня на лице разглядел, если я изо всех сил не дышать пытался? Мало того, что он мне, простите, тыкал, так еще и эдакое панибратство! Я, право, не знал, что сказать. А он понес какую-то уж совершенную околесицу. Все твердил, что какой-то альв его уничтожил. То ли увел, то ли погубил его лучших учеников.

– Что же за альв такой? – карандаш стремительно терял грифель.

– Вы не поверите, мастер, а я его о том же и спросил. Уж не знаю, с чего вдруг меня любопытство разобрало, только я возьми, да ляпни: «что же это за альв такой?» – усы испуганно дернулись, – а мастер Сейцель как заорет: «О-о-о, это страшная душа!» и давай злиться и поминать Проклятых. Тут у меня внутри со страху как что-то оборвалось, и слушать я перестал. Так что не знаю, кто там, и знать не хочу. Но знаете, что я вам скажу, детектив? Понятия не имею, что за злодей мастеру Молтбаффу жизнь испортил, но если та шайка к нему ушла – туда бы им и дорога.

– Куда? – я слегка запутался в скомкавшейся на миг речи вахтера.

– А куда подальше от нашего Университета. Видели бы вы их – кошмары ночью и то краше снятся. Смотрят на тебя – и понимаешь: ненавидят. Таким дай волю – они нас, нормальных, со свету вмиг сживут.

– Нас – нормальных? – насторожился я, – так что же, его лучшие ученики...

– Все сплошь Тронутые! – закивал вахтер, – о том и речь. Мастер Сейцель только и делал, что с ними возился. Факультатив даже специально для них организовал. Я, помнится, раз пять видел, как он кому-нибудь рассказывал, какие они молодцы. Вот только сдается мне, не магии он их учил. Ну или ей тоже, но только для отвода глаз.

– Тогда чему же? – я на мгновение переложил карандаш в левую руку и несколько раз быстро сжал и разжал пальцы.

– Жить он их учил. Приспосабливаться. Как-то им аудитории не досталось, так они прямо вон там и сидели, – он показал на длинную скамью у гардероба, – я и услышал кое-что. Мастер Молтбафф долго говорил, и совсем не об учебе – хорошо говорил, аж за душу брало. Что, мол, недуг каждого – настоящий дар Творца, испытание свыше. О кротости говорил, о смирении... Как же там было... Вроде бы «каждая душа тянется к прочим, и препятствовать ей – худший грех для одушевленного». Ну или как-то так. Я, мастер Брокк, таких речей с самой воскресной школы не слыхал. Еще б ему слушателей подобающих, а не этих...

Знаете ведь, как бывает? Вот есть Тронутые – даже Измененные, – нормальные. Ведут себя тихо, скромно, забываешь порой, что у них души набекрень или рук больше чем надо. А эти – настоящее хулиганье! Особенно одна парочка – Гист и Хротлин, с ними вообще никакого сладу не было. Оба перестарки, поступили поздно, учились медленно – мне их физиономии надоели хуже горькой редьки. Говорят, что проклятого альвеныша собственная родня наследства лишила и к нам прогнала. И, небось, за дело. Прошу... Ох...

Глаза усача округлились, и он вновь заскользил к дверям, но на сей раз как-то неуверенно. Я посмотрел ему вслед и вздрогнул. В плохо освещенном университетском вестибюле синий плащ магпола казался случайно залетевшей в помещение тучей, в лоскутах которой поблескивала текучая молния маски. Безразличный взгляд из ее глубин походя столкнулся с моим и, описав полуокружность, вернулся к вахтеру, который, старательно прямя спину, уже тараторил нечто подобострастное.

Я постарался выкинуть слугу Порядка из головы и быстро дописал в блокнот: «профессор – Трнт и Изм.,  факультативы, особая группа». Подумал и приписал «Гист и Хротлин». И мысленно хлопнул себя по лбу.

Возвращение вахтера я встретил, едва не поскуливая от нетерпения.

– Прошу прощения, но вы сказали «Гист», я не ослышался? Альвеныш – это он?

– О том и говорю. – Речь усача стала какой-то рассеянной. Он то и дело косился на вход, где, впрочем, из синего остался только гобелен, затейливая вязь на котором повествовала, кажется, о становлении факультета Воды. – То есть... да. Гист. А дружок его, Хротлин, – тот из орков. Парой все время ходили. Альвеныш задирает кого-то, а орчонок на подхвате. Псих он, этот Хротлин, вот что я вам скажу. Уф, – усы на мгновение взъерошились, но тут же опали под стремительным взмахом расчески, – как его вспоминаю, так вздрагиваю. Взгляд у него был такой... тяжелый, недобрый. Смотрит – и понимаешь: этот убьет – недорого возьмет. Вот от души говорю – хорошо, что классу этому особому конец пришел. Они, конечно, студенты, хотя и Хаосом меченные, но что-то их давно не видно. То ли господин Сейцель правду про того альва говорил , то ли прознали в деканате об их безобразиях, да отчислили, наконец.

– Ага, – промычал я, замирая от восторга и выводя «факультет прикрыли», – а остальных студентов Молтбаффа не припомните?

– Ой, да куда мне? Я и не запоминал никогда. В лицо помню, я почти всех студентов помню, а вот по именам...

– Что, неужели так много? – Гист мертв, с Хротлином я, к счастью, не знаком, но если они все – одна компания, хорошо бы знать, с кем еще придется столкнуться.

– Куда там... Четверо их было сначала, потом пятый присоединился. Юный мастер Фейгерт, тяжелой судьбы парнишка. Измененный, причем тряхнуло-то его, когда совсем уже в разум вошел. Беда, ох, беда...

– А еще двое?

– А еще двое, видать, лучшими не были. Как их зовут – не припомню, но на лекции они до сих пор ходят, и, кажется, по учителю не скучают.

– Позвольте вашу руку, Рикард, – радостно сказал я, – если бы вы знали, как сильно сейчас помогли! – Я вдруг понял, что кипевшая в жилах ядреная смесь нетерпения и счастья была тем самым рабочим азартом, который, как мне казалось, уже несколько лет задыхался на задворках души под гнетом рутины.

– Ну что вы, право слово! Очень был рад... – смущенный вахтер неловко помял мне ладонь и сделал вид, что страшно занят. Я залихватски махнул шляпой и бодро зашагал к дверям.

Инспектору хватило такта дать мне отойти на сотню метров от выхода и только потом устроить очередное вторжение в мою жизнь. Над аккуратным газоном кляксой проступил синий плащ, и, пока я удивленно моргал, магпол сделал несколько скупых и резких пассов, зримо всколыхнувших воздух вокруг нас.

– Прошу за мной, – бесстрастно прошелестела маска, – инспектор ждет.

Под покровом невидимости мы неторопливо прошествовали к знакомому паромобилю.

– Доброе утро, Брокк, – широкая спина пришла в движение задолго до того, как массивный магпол повернулся ко мне лицом. – Как продвигается расследование?

Я не стал ничего скрывать. Загадка Хидейка оставалась неразгаданной, а в деле о пропавшем принце магическая полиция могла оказаться ценным союзником. Поэтому я удобно устроился в паромобильном кресле и, периодически поглядывая в блокнот, пересказал инспектору рассказ вахтера.

– Что планируете делать теперь?

– Для начала – встретиться с Хидейком и обсудить дальнейшие планы, а позже поговорить с парой информаторов...

– Хорошо, Брокк, я вас понял. Поступим так – чтобы не терять время, профессора найдем мы. Уверен, он расскажет все, что знает о загадочном недоброжелателе и своих... необычных учениках. Я постараюсь прислать вам весточку, если вдруг обнаружится что-то полезное. Что-то не так?

Я опомнился и убрал с лица глупое удивление.

– Не знаю, с чего начать. Может, с вашего внезапного дружелюбия?

– Брокк, – по поверхности маски пробежала легкая рябь, – не знаю, что вы себе напридумывали, но мы вам не враги и никогда ими не были. Откровенничать, конечно, не стану, просто знайте – мы не меньше вашего ждем возвращения принца и сделаем все возможное, чтобы оно состоялось. Примите это к сведению и верните себе деловой вид. Ну и расскажите, что за дела у вас с Тронутым цвергольдом и его юной подружкой-воровкой?

Сердце екнуло. Я не сомневался, что нахожусь под колпаком, но до сих пор не представлял, что под таким узким.

– Они тоже копают это дело... с другой стороны.

– Сегодня их видели у вимсбергской штаб-квартиры Вольных алхимиков, – кажется, инспектор даже не издевался, – насколько я понимаю, цвергольд задействовал профессиональные связи. Да успокойтесь вы, наконец, Брокк. Тронутые алхимики нас не интересуют. Мы занимаемся Тронутыми-магами и только ими. И примите дружеский совет – когда в следующий раз захотите соврать – не нужно.Ни к чему хорошему это не приведет.

Значит, про девчонку он знает, а про ее особенность – нет. Ощущая себя преступником, я подавил сильнейшее желание немедленно выложить всю правду и понуро кивнул.

– Вот и ладно, – басовито прожурчала маска. – Ну что ж, не смею вас задерживать. С вами свяжутся.

Пару раз подпрыгнув на расшатавшихся булыжниках мостовой, паромобиль умчался прочь, а я, попрощавшись с приподнятым настроением, отправился на поиски извозчика. Вдыхая густой и влажный воздух, я вдруг понял, что дождь вот-вот вернется. И угадал – не прошло сегмента, как серое небо набухло тучами и привычно залилось холодными безразличными слезами.