Ну и, опять же, дача и покой. Хотя с покоем не все гладко, пару раз пришлось взяться за серп и помочь дамам расчистить подходы к кустам, но это было даже к лучшему. Потому что на второй приезд я вдруг переключился и написал начало "Бесихи". Теперь вот штудирую материалы по крепостному праву, помещикам и т.п.
А, недавно начал читать "Мертвые души". Как же хорошо, что не стал принудительно читать их в школе. То есть, оценки были бы лучше, но того удовольствия, что получаю от гоголевского словоблудия сейчас, тогда бы ни за что не получилось. Вот уж где выражение "просто песня!" подходит идеально. Николай Васильевич прекрасен.
И удивительно ли, что именно он дает мне наибольший заряд вдохновения для ужастика из жизни русской глубинки 19 века? :)
Как-то я уже выкладывал отрывок, ставший одним из столпов в основании рассказа, и вот теперь он, наконец, получил не продолжение, но полноценное начало. Привожу как есть, без редактуры, с минимальной корректурой, на горячую из блокнота с добавлением упомянутого отрывка:
...Комар попался сугубо злобный и прековарно грызанул Алешеньку за пузо. Да так исхитрился, что малец ничего не замечал, пока под рубахой не вспух до злости чесучий пузырь. Зазудело, аж самую душу Алешеньки продернуло судорогой, и всю дорогу, пока стадо в коровьей своей беззаботности не торопилось домой, он драл под рубахой брюхо и ругался не вежливее беспутного косаря Федула.
Помещики на минутку приклеились к нему взглядами.
– А что это он, Лев Сергеич, там ругается? Никак не услышать, – промурлыкал тот из них, что и был, и казался помоложе, лет эдак тридцати с каким-то недостойным исчисления хвостиком. Глаза его, тронутые блаженной поволокой, которая всегда наползает, едва владелец глаз сытно поест или достойно отдохнет, влажно блеснули вслед бредшему на закат стаду.
Собеседник его, мужчина основательный и вальяжный, с расслабленными щеками, но глазами, напротив, цепкими и холодными, приложил к не до смешного оттопыренному уху подогнутую чашечкой ладонь.
– Чу, комаров дурным словом поминает, – улыбнулся он, и крупные губы под густым сизым ельником усов потянулись в стороны, подтопив лед во взгляде. – А вот, кстати, Иван Палыч, мыслишка мне надысь пришла, и все я ее с тех пор думаю. И так поверну, и эдак – а все выходит, что верная мыслишка.
– Извольте-с, извольте-с, – оживился, не медля, моложавый барин, – теперь уж не томите.
– Да вот мыслится мне, Иван Палыч, что комары – это, прости Господи, черти и есть.
– Да как же так?
– А вот так! Подумайте и вы. Вот вас в церкви кусали когда-нибудь?
– Ох ты ж, какой вопросец мудреный. Поди тут упомни! А только ж что-то и не припоминается мне такого.
– Вот и оно-то, что не припоминается. И мне не припомнилось, сколько не старался. Потому что не бывает такого. Тут, поди, один во всей хоромине ложишься, так, почитай, минуты не прошло - от он, зазвенел стервец. А тут хоть полон храм народу набьется - и хоть бы кто хлопнул. То ж я и говорю, ладана они боятся, потому что черти и есть.
– Ох и горазды вы, Лев Сергеич, шутки шутить.
– Да какие уж тут, братец мой, шутки! Вы проверьте, возьмите вот и проверьте!
На то Ивану Павловичу нечего было ответить, и он дал себе зарок в ближайшее же воскресенье непременно прислушаться, не заноет ли где в храме подлое комарье. И до того озадаченным было выражение его лица, что Лев Сергеевич еще шире растопорщил ухмылкой усы.
